Отрывок из книги «Смятение» Элизабет Джейн Говард
— Я больше не знаю, о чем писать.
— А как же ваш дневник? — Арчи о нем знал, хотя она его ему никогда не показывала.
— Я как бы вроде перестала его вести. — Она знала, что ему было известно: дневник она вела для отца. Помолчав, он заметил:
— Видите ли, одно из требований к дневнику в том, что он должен продолжаться, быть завершенным. Вы могли бы ведь всю войну охватить.
— У меня такого желания нет.
— Ха! Что ж, если вам неизвестно, одно из отличий между любителем и профессионалом в том, что любители работают лишь тогда, когда у них есть к этому желание, профессионалы же работают, невзирая ни на какие чувства.
— Значит, я не профессионал, так? Все просто. — Она высказала это со всей напористостью, на какую была способна. — Я в туалет пошла, — сказала, просто чтобы сбежать. В туалете плакала. «Если я заговорю с ним о папе, он лишь постарается поведать мне благостную ложь про то, что он думает. Он не верит, что папа вернется. А я не желаю слушать, о чем он думает». Сморкаться пришлось в какую-то оберточную бумагу, которая, как ей по опыту было известно, для этого не годилась из-за своей жесткости.
К тому времени, когда она вновь присоединилась к Арчи, он успел убрать с балкончика все приготовленное для ужина и зажечь лампу в гостиной. Он усадил ее на диван, а сам устроился с другого конца на подлокотнике.
— Послушайте, Клэри, — заговорил он. — Я знаю, почему вы перестали вести дневник, или, по крайней мере, полагаю, что знаю. Вы решили, что он вернется, как только начнется вторжение. По-моему, на вашем месте я тоже так же решил бы, однако если взглянуть на это извне, то такое вряд ли было бы возможно. Союзники не добрались даже дотуда, где Пипитт его оставил, не говоря уж о том, что он мог перебираться с места на место и с тех пор уйти довольно далеко. Средства сообщения во Франции временно ухудшатся, а не улучшатся. Я не пытаюсь вас утешать, — выговорил он резко, — так что незачем смотреть так сердито. Я говорю вам то, о чем думаю, а не то, что чувствую. Так вот, если все эти годы вы были уверены на его счет, то я говорю: нет у вас никакого повода перестать быть верной тому же чувству только из-за того, что мы ступили на землю Франции. Мы эту несчастную страну еще не освободили, а даже когда и освободим, то там будет царить хаос.
— Вы стараетесь пробудить во мне надежду, — произнесла она.
— Я стараюсь, чтобы вы поняли: нет никакой конкретной причины эти надежды менять.
— Но разве не мог он пробраться куда угодно, где наши армии уже есть, и присоединиться к ним? Ему должно быть известно подполье. Наверно, оно сделало бы что-нибудь?
Он поднялся, чтобы взять с полки свою трубку.
— Так вот, за исключением того, что ему почти наверняка известно про вторжение, на все остальное ответ — «нет», или «почти наверняка нет». Вторжение означает, что подполье работает днем и ночью и с большим напряжением сил. У подпольщиков просто не будет времени беспокоиться об отдельных людях. Для него было бы гораздо лучше сидеть тихо-смирно, пока все не уляжется.
— Так вы все же верите! О, Арчи, дорогой, вы думаете, как и я, правда? Ведь это так!
— Я не… — начал он, но осекся, увидев выражение ее лица. Ей не было его видно: ее слепили слезы. Он подошел к ней, слегка погладил трясущиеся плечи.
— Клэри. Не важно, ко всем чертям, что думаю я. Вы держались так долго, так не сдавайтесь же сейчас.
— Слабость с моей стороны.
— Да, было бы слабостью.
